Тема детства в творчестве А. П. Чехова

В начале восьмидесятых годов ХIХ века в юмористических журналах замелькало новое имя – Антоша Чехонте.

Этот автор, казалось, был неистощим на выдумку. В его письмах мы можем прочитать, что у него целая армия людей, просящих на бумагу и ждущих команды, а водевильные сюжеты прут, как нефть из Бакинских недр.

Стихия заразительного, освежающего, бодрящего смеха целиком господствует в рассказах о неумелом врачевании («Хирургия», 1884), рыбацких злоключениях («Налим», 1885), головоломных коллизиях любовного свойства («Хороший конец», 1887).

Привыкнув к тому, что доктор Чехов лечит или, как говорили в старь, пользует смехом, его «пациенты» - читатели не всегда замечали, что чем дальше, тем чаще в его веселых каплях обнаруживались крупицы грусти, раздумья, проникновенной лиризм, печальное самочувствие героям («Злоумышленник», 1885; «Ванька», 1886), а иные «юмористические стрелы», становились не только утонченнее, но и язвительнее, беспощаднее («Отец семейства», 1885).

Но даже среди этого искрящегося фейерверка выделяются рассказы о детях, бережно передающие их обезоруживающую наивность, простодушие, трогательное удивление перед открывающимся их глазам миром, самоотверженные порывы («Детвора», 1886; «Гриша», 1886; «Кухарка женится», 1885; «Мальчики», 1887).

У Чехова мы «наблюдаем не только ребенка таким, как он кажется нам, но и самих себя, как мы кажемся ребенку».

О детской литературе Чехов высказывался парадоксально: «Так называемой детской литературы не люблю и не признаю. Детям надо давать то, что годится и для взрослых». Он считал, что лучше не писать специально для детей, а «выбирать из того, что уже написано для взрослых, то есть из настоящих художественных произведений». «Так называемая детская литература» вызывала у него стойкое неприятие, которое выражалось в остроумных замечаниях, насмешливых подражаниях плохим нравоучительным стихам, а то и в злой сатире на фальшь и безграмотность детских рассказов («Сапоги всмятку», 1886).

От этих взглядов Чехов не отступал на протяжении всего творческого пути, но все-таки два его рассказа были предназначены специально для детей – «Белолобый»(1895) и «Каштанка» (1887). Да и многие другие его рассказы вскоре после публикации во «взрослых» журналах входили в детское чтение. В основе этих рассказов лежит глубокая любовь к детям, выражавшаяся не только в произведениях о них, но и в непосредственном общении писателя с детьми. Об этом свидетельствуют воспоминания его современников. Кроме Левитана и старших Киселевых, «были у Чехова в Бабкине и еще приятели: Киселевы – дети, Саша (девочка) и Сережа След внимания и любви, дошедшей до нас – произведение «Сапоги всмятку», милая чепуха, написанная именно для этих детей Мало того, что написал – там рисунки, иллюстрации, все сделано его рукой».

Как и во всем, что написано Чеховым, в его рассказах о детях отражалась подлинная жизнь того времени. Строгая и объективная позиция писателя, ярость и выразительность повествования о явлениях действительности придавали неотразимую убедительность его произведениям. «Он не говорит нового, но то, что он говорит, выходит у него потрясающе убедительно, до ужаса просто и ясно, неопровержимо и верно»,- так высказывался о Чехове М. Горький.

В рассказах о детях с особой силой проявилось то главное в творчестве Чехова, что сделало его властителем дум как в России, так и на Западе: умение видеть за внешнем благополучием невидимую душевную драму, неустроенность, смятение чувств.

В его рассказах за фасадом благополучия существования – детская драма. О положении детей Чехов говорит, не очень-то стесняясь в выражениях в корреспонденции о «мальчиках» (фельетон «Осколки московской жизни»,8 октября 1883): «Они будут по праздникам, пока лавка заперта, чистить тазы и самовары, выносить помои, нянчить хозяйских детенышей и за все это получать трескучие подзатыльники Бить ребят можно, сколько угодно и чем угодно. Не хочешь бить рукой, бей веником, а то и кочергой или мокрой мочалкой, как это делают хозяйки и кухарки День в холодной сырой темной лавке, ночь в кухне или в холодных сенях, около холодного, как лед, рукомойника. И этаких не десять, не сто, а тысячи!»

Душевная черствость и эгоизм взрослых мешают им вглядеться в своего ребенка, понять, что происходит в его душе. Леность ума, забвение насущных истин препятствуют ответственным, нравственно активным поступкам, которые сблизили бы взрослых со своими детьми.

Чехов хорошо знал еще по Таганрогу, о чем писал, и сделал все возможное, чтобы вылить накипевшее у него на душе.

- В детстве у меня не было детства.

Эта фраза стала крылатой - без нее не обходится ни одна лекция и радиопередача, ни одна чеховская выставка, ее повторяют экскурсоводы в чеховских музеях.

Мы настолько привыкли к этим словам, что даже не задумываемся, когда Чехов их произнес, при каких обстоятельствах.

Эти слова не из писем Чехова и не из его дневников. Они приводятся в воспоминаниях старшего брата писателя — журналиста Александра Павловича:

«В зрелые годы,— пишет Александр Павлович о брате,— он не раз говаривал в интимном кружке родных и знакомых:

-В детстве у меня не было детства».

Кому же мог говорить Чехов эти слова? Родным? Вряд ли: они же знали его детство. Знакомым? Но никто из них не вспоминает эти слова.

Можно полагать, что слова «в детстве у меня не было детства», которые мы привыкли считать чеховскими, принадлежат не тому Чехову. Антон Павлович их не говорил. Их сочинил Александр Павлович — они звучали эффектно — и вложил их в уста брата.

О детстве и юности Чехова сложились две противоположные биографические версии. А. П. Чехов писал: «Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать» По другой версии - ее отстаивала Мария Павловна Чехова, сестра писателя: злоупотребления телесными наказаниями в их семье не было. Но телесные наказания – подзатыльники, затрещины и порки были.

Чеховы жили в жестокой узде, по древнему уставу покорности и благочестия: истово молились, истово почитали авторитет и власть главы семейства, жили в том состоянии, о котором говорилось: « нужно иметь в душе страх божий»[9].

Под рукой отца, Павла Егоровича, дети росли покорными и тихими, домашние богослужения и хор, в котором они пели, лавка, в которой нужно было трудиться от зари до зари, уроки – все это отнимало силы, отбивало охоту к шалостям.

Но рассказ о несчастливом чеховском детстве прозвучит, пожалуй, слишком сентиментально и жалостливо, если упустить из виду важное обстоятельство: речь идет о Чехове, большом человеке и большом писателе. Лучше всего сказать так: ранние его годы были суровыми, и они не прошли бесследно.

В семье Чеховых считали, что талант у них со стороны отца, а душа со стороны матери. И в самом деле, Евгения Яковлевна, всегда занятая детьми и домашними делами, вносила в семейную обстановку ту ноту сердечности и мягкости, которой явно не хватало ее супругу. Павел Егорович и Евгения Яковлевна не одарили своих детей капиталом, о котором так мечтал глава семейства. Однако они наделили их подлинным богатством – щедро одарили талантом. Чехов родился, чтобы стать писателем, и это осветило его семью и его род необычным, загадочным светом. Очевидно, что в детстве самого писателя и следует искать истоки темы детства в творчестве Чехова.

Цель работы – показать разнообразие детских образов в рассказах Чехова, а также выявить гуманистическую позицию писателя, выступающего в защиту детства.

В основе метода исследования лежит анализ чеховских рассказов.

Отношение к миру формируется у человека, пока еще неосознанно, с детства, с этого начального этапа духовной биографии всякой личности.

Детство. Счастливая пора, когда все видится в добром свете. В рассказах Чехова дети — самые активные защитники справедливости, они вступаются за обиженных и возмущаются дурными поступками взрослых. Они умеют быть благодарными за доставленную им радость, умеют и сами заботиться о тех, кто слаб и нуждается в помощи.

Дети появляются уже в самых ранних произведениях Чехова: «Папаша», «Злой мальчик», «Случай с классиком». Но пока это эпизодические лица. Они лишены того главного свойства, которое составляет прелесть будущих маленьких героев Чехова, — наивного и свежего взгляда на мир. Для начинающего писателя душа ребенка словно еще закрыта.

Всего четыре страницы занимает текст рассказа «Отец семейства»(1885). А перед читателем – живая, не только сиюминутная картина обеда в семействе Степана Степановича Жилина, но, кажется, вся предыстория и завтрашний день этого человека вырисовываются в деталях и закономерностях. Отец благородного семейства проснулся в «необычайно пасмурном настроении», потому что накануне проигрался, выпил лишнего Привычная разнузданность, вседозволенность, хамство сначала обращены к жене и прислуге, а потом в полную силу адресуются молчаливому, запуганному сыну «Федя, семилетний мальчик с бледным болезненным лицом» сидит за обеденным столом подобно загнанной серой мыши: «Сядь хорошенько!»- вопит отец. Чувство злости берет над Жилиным верх: «Ты знаешь, мерзкий мальчишка, сколько ты мне стоишь?» а на следующее утро, пробудившись в хорошем расположении духа, вполне респектабельный, самодовольный, Степан Степанович, зайдя в столовую выпить кофе, застает там Федю и весело спрашивает: «Ну что, молодой человек?. Ну, иди, бутуз, поцелуй своего отца». Что это? Лицемерие? Да нет же. Нормальная жизнь Игра в маски, ставшая нормой взаимоотношений.

Вот и в другой семье («Не в духе», 1884) отец, проигравший в карты восемь рублей, не находит иного утешения, как высечь сына Ваню, вспомнив вдруг, что тот «вчера окно разбил». Проигранная сумма для станового Прачкина была «ничтожная, пустяшная», но ему было «так жалко восьми рублей точно он проиграл восемь тысяч». Пытаясь утешить себя, Семен Ильич прислушивается к монотонному зазубриванию сыном стихотворения: «зима крестьянин, торжествуя». «Торжествуя, - продолжает размышлять Прачкин. - Влепить бы ему десяток горячих, так не очень бы торжествовал». «Потребность излить на чем-нибудь свое горе достигла степеней, не терпящих отлагательств», и он кричит: «Ваня! Иди я тебя высеку за то, что ты вчера стекло разбил!».

Даже и там, где мать искренне озабочена будущим сына («Случай с классиком», 1883) объективная ситуация такова, что и любимый сын, и любящая мать несчастны.

Выразительна ироничная интонация картины проводов Вани на экзамен по греческому языку: «Ваня Оттепелев перецеловал все иконы шесть раз подходил к мамаше под благословение, а уходя, просил тетю помолиться за него подал нищему две копейки». Муки освоения греческого и латыни Чехов хорошо помнил по личному опыту учения в греческой школе Таганрога. Ваня провалился на вступительном экзамене: «Я, мамочка несчастный я человек». Но мать несчастнее сына: «Подлый мальчишка! Я у тебя несчастная! Щепку ты из меня сделал, ирод, мучитель, злое мое произволение!»

И верно, несчастны оба. И любящая мать видит один лишь выход – бить сына надо сильнее: «Мало я тебя била, мучителя моего!». Несчастная женщина умоляет своего умного жильца, поющего «тенором»: «Будьте столь благородны, посеките моего Сделайте милость!». Что происходит? Здесь уже не маска. Здесь изнуряющее душу желание быть, как все, быть не хуже других: другие в гимназию, и мой должен быть там же. Рабская покорность: других же секут Ваня «покорно нагнулся и сунул свою голову» в колени жильца, не отказавшего в искренней просьбе матери высечь сына. «Ваня не издал не одного звука»: секут, значит надо?!

Но бывает зло, впечатление от которого даже по наивным понятиям ребенка сгладиться не может.

Событие в детской жизни - рождение котят («Событие», 1886). Дети строят планы их прекрасного будущего, когда один кот будет утешать свою старуху мать, другой - жить на даче, третий ловить крыс в погребе. «Утешать свою мать», как и забота о том ,чтобы у котят был отец,- это те добрые чувства, которые ребенок вынес из общения со взрослыми. Но как механически иногда звучат в устах взрослых «доброе утро», «добрый вечер» или «честное слово», как формальны подчас даже поцелуи при встречах и расставаниях – все то, что для ребенка исполнено свежего и радостного смысла. Тревога детей о слабых и беззащитных продиктована не уважением к привычному этикету, а горячим желанием, чтобы все решалось по справедливости и ко всеобщему благополучию. Мысль ребенка активна и добра. Взрослые, однако, не только не разделяют детской радости, но еще и смеются, когда происходит нечто ужасное: громадный дог Неро съедает котят.

Гибкая и человеческая детская логика приходит в столкновение с закостеневшими понятиями взрослых. Алеша («Житейская мелочь», 1886) никак не может понять, почему мама не позовет жить к себе отца (с которым она разошлась): ведь он добрейший человек и любит ее. Проболтавшись любовнику своей матери о том, что Алеша с сестренкой Соней тайком встречаются с отцом, и, поверив честному слову взрослого человека, что тот не выдаст его, мальчик рассказал о своей заветной мечте: отец возьмет детей к себе, и они будут по праздникам приходить к маме в гости. (Опять то же желание, устроить так, чтобы никому не было обидно). Но взрослый с циничной легкостью нарушает честное слово. Для мальчика это великое горе. Рушится его представление о человеческой честности, да, вероятно, и о чести (ведь для него «честное слово» звучит так же, как «клянусь честью»). С ужасом Алеша рассказал, Соне, как его обманули: «он в первый раз в жизни лицом к лицу так грубо столкнулся с ложью; ранее же он не знал, что на этом свете, кроме сладких груш, пирожков и дорогих часов, существует еще и многое другое, чему нет названия на детском языке».

Для петербуржского домовладельца, «часто бывающего на скачках, розового, упитанного, молодого человека, - для него, большого и серьезного, это житейская мелочь – обмануть ребенка» Горькая ирония!

Дети рано узнают «многое другое». В одно страшное утро Вася («Старый дом», 1887), собираясь в школу, не находит своего пальто: его пропил отец. Мальчик «в ужасе. Его пальто, прекрасное пальто, сшитое из суконного платья покойной матери, пальто из прекрасной коленкоровой подкладки, пропито в кабаке! Вася охотно бы заплакал, но плакать нельзя. Если отец услышит плач, то начнет драться. Бабушка вступится за Васю, а отец ударит бабушку». Когда Вася, окутанный в бабушкину шаль, уходит в школу, его отец, с лицом, которое автор не берется описать, выходит «утешить, попросить прощения но из груди вместо слов вырываются одни рыдания». На следующее утро Вася не находит уже бабушкиной шали. Скоро Вася совсем перестает ходить в школу, а затем он поступает в прачечную, а из нее «куда-то дольше, куда-то хуже».

В иные минуты дети оказываются способны к мужественному протесту, особенно если совершается несправедливость по отношению к слабому человеку.

В высшей степени чувство справедливости свойственно герою повести «Степь» (1888), девятилетнему Егорушке, который едет учиться в гимназию и по дороге знакомится с самыми разными людьми. Этим чувством вызван бунт мальчика против подводчика Дымова. Егорушка видел, как Дымов убил безобидного ужа, исхлестав его кнутом, потом слышал, как он бранился дурными словами и как грубо обошелся с безголосым певцом Емельяном, и без того обиженным судьбой. И когда Емельян, у которого во время ужина Дымов вырвал из рук ложку, заплакал, Егорушка не выдержал — он с ненавистью шагнул к обидчику и проговорил, задыхаясь: «Ты хуже всех! Я тебя терпеть не могу!. На том свете ты будешь гореть в аду!»

Бесстрашный поединок ребенка с рослым, широкоплечим мужчиной — один из самых ярких эпизодов на долгом пути обоза по донецкой степи.

Гнев Егорушки возымел действие: спустя некоторое время Дымов подошел к Егорушке с объяснением («Ера,— сказал он тихо. — На, бей. Скушно мне!») и даже попросил прощения у Емельяна: «А ты не обижайся, Емеля Жизнь наша пропащая, лютая!»

Маленький человек в окружении большого внешнего мира – такова точка зрения, с которой Чехов всматривается в жизнь в своих «детских» рассказах.

Через рассмотренные в этой главе чеховские рассказы можно увидеть явное противостояние двух миров: мира детства, где «маленькие существа образуют свое отдельное царство, они живут как бы в особой нравственной части света» и недоброго, лживого мира взрослых, где, например, житейскою мелочью является обман ребенка.

Из этого противостояния дети выходят с потревоженными душами, получив первые уроки нелюбви. Мысль о будущем подобных детей отчетливо звучит в словах Прозорова в пьесе «Три сестры»(1900): «В нашем городе нет ни одного, который не был бы похож на других Только едят, пьют, спят и, чтобы не отучнеть от скуки, разнообразят жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами И неотразимо прошлое влияние гнетет детей, и искра Божия гаснет в них, и они становятся такими же жалкими, похожими друг на друга мертвецами, как их отцы и матери».

Глава 2. Разнообразие детских типов в рассказах Чехова

Детских образов у Чехова много; можно было бы составить особую хрестоматию из его страниц, на которых появляются дети. Чехов исследовал, по существу, все решающие стадии взросления ребенка – от младенца до подростка.

Так Гриша («Гриша», 1886) интересен своим особым восприятием всего, что он видит вокруг. Ему только два года 8 месяцев, он едва умеет говорить, сколько-нибудь сложные фразы застревают у него в горле, но он уже интенсивно познает жизнь.

Гриша гуляет по бульвару с нянькой. Это первый сознательный выход на улицу из детской, в которой до сих пор был сосредоточен для него весь мир. Впрочем, и в этой привычной обстановке для него были загадки: папа, который мелькает за закрытой дверью (зачем он существует?), тетя, лишь изредка появляющаяся в доме (куда она так незаметно и таинственно исчезает?). Улица же полна таких загадок: незнакомые лица, солдаты с вениками, лошади с двигающимися ногами (это особенно поражает мальчика, знавшего до сих пор лишь деревянных лошадок, неподвижно стоящих в детской). И, знакомясь с новым, малыш пользуется прежним своим опытом: люди на улице для него – это множество «пап, мам, теть», продавщица фруктов – «какая-то няня», две пробегающие собаки – необычно большие кошки «с длинными мордами, высунутыми языками и длинными вверх хвостами».

До этой прогулки Гриша знал «только четырехугольный мир», в котором «мама похожа на куклу, а кошка - на папину шубу, только у шубы нет глаз и хвоста». Выход в большой мир потрясает мальчика. И ничего, что няня груба с ним, а кухарка, к которой его завели в гости, дает ему отхлебнуть из своей рюмки, так что он морщится и таращит глаза. Ничего, что он разгорячился возле печки, и теперь у него жар: впечатления первой прогулки не забудутся никогда.

Наблюдательности ребенка, жадно впитывающего в себя впечатления бытия, соответствует отточенное искусство детали в детских рассказах Чехова. Не случайно гениальный Лев Толстой сказал о прозе Чехова: «Никогда у него нет лишних подробностей, всякая или нужна или прекрасна».

Маленькому существу мир видится в четких, локальных границах, и естественно, что во внешности взрослых, например, он отмечает отдельные броские черты. Крупным планом перед «семилетним карапузом» Гришей («Кухарка женится», 1885), прильнувшим к замочной скважине, возникает большая капля на носу извозчика, распивающего чай. По понятиям ребенка молодая кухарка Пелагея просто не может выйти замуж за рыжего извозчика с красным носом. «Кухарка женится - думал он. - Странно. Не понимаю, зачем это жениться?» Другое дело – папа или Павел Андреевич: у них золотые цепочки и красивые костюмы. Жалость к Пелагее сжимает маленькое сердце ребенка, его удивление беспредельно. Гриша выбирает самое большое яблоко и, сунув его в руку Пелагее, бежит прочь.

«Миниатюрные люди», впрочем, лелеют грандиозные замыслы. Два мальчика, Володя и его друг Чечевицын («Мальчики», 1887), проникшись Майн Ридом, собираются в Америку и уже сделали для этого все необходимые приготовления: у них припасены на дорогу пистолет, два ножа, сухари, увеличительное стекло для добывания огня, компас и четыре рубля денег. Естественно, что один из них – уже не Володя для другого, а «бледнолицый брат», а другой (Увы! Только для самого себя) – Монтигомо Ястребиный Коготь, вождь непобедимых. Но в решающий момент даст о себе знать разница характеров. И как ни увлечен был Володя планом побега, перед самым уходом из родительского дома он заплакал. И не потому что смалодушничал и испугался трудностей, а потому, что ему в самом деле было жаль маму. Нежелание причинить боль другим – импульс настолько сильный, что перед ним блекнет даже такая романтическая затея, как бегство в Америку. Чечевицын же тверд и непреклонен.

До Америки, правда, мальчики не доехали, и не пришлось им добывать себе пропитание грабежом и охотою, но все же они имели право с гордостью заявить о себе, что ночевали на вокзале.

Дети у Чехова «не приторные, не подслащенные – они естественны в наивности своего разговора, в смене интересов Ребенок у него повинуется течению собственных мыслей, своему внутреннему мирку». Взрослые над ними возвышаются своим умом, но «они в то же время – и мы сами; они – наше прошлое. Они одновременно близки нам и далеки Как они напоминают нас, как они нас отличаются!». Бойкая, шумная игра в лото, которую дети затеяли в отсутствие родителей, и азартна, и бескорыстна одновременно («Детвора», 1886). За игрой продолжается неутомимая работа детского мозга: познается жизнь. Дети играют в лото на деньги, но реальной их цены не представляют: копейка для них дороже рубля. Возраст у детей разный – от шестилетней Сони до ученика пятого класса Васи. Перед читателем проходит целая гамма детских переживаний, ярко вырисовываются психологические портреты героев. Для одного игрока интерес сосредоточен исключительно на деньгах; для другого это вопрос самолюбия; у третьего нет ни «корыстолюбия, ни самолюбия».

В процессе игры обсуждаются разные жизненные вопросы. «Нехороший человек этот Филипп Филиппович,- вздыхает Соня. - Вчера входит к нам в детскую, а я в одной сорочке и мне стало так неприлично».

Не прививается здесь и принятое среди взрослых строгое разделение общества на социальные группы: за общим столом вместе с детьми из обеспеченной семьи, пользующейся услугами няньки и кухарки, сидит увлеченный арифметикой игры кухаркин сын Андрей. И в конце рассказа все дети, в том числе и он, не ведающий еще горя из-за своего низкого происхождения, дружно засыпают на большой маминой постели. Пока здесь вместо жестокого закона сословного неравенства действуют правила простой и доброй человечности.

Если ребенок сызмальства привык к однообразной жизни, полной лишений, то даже больничная обстановка может показаться ему благом, как это случилось с Пашкой («Беглец», 1887). Радуясь казенному шершавому одеялу и серому халату, Пашка размечтался: «Его воображение нарисовало, как мать посылает его на огород к реке нарвать для поросенка листьев; он идет, а мальчики и девчонки окружили его и с завистью глядят на его халатик». А тут еще живая лисица, которую обещал показать чудесный доктор, если Пашка останется лечиться. Сколько таинственного и интересного в жизни, если тебе еще мало лет и у тебя незаурядная фантазия!

Но как же испуган Пашка первой смертью, которую он увидел на соседней койке в больнице; как бежал он через палату, где «лежали и сидели на кроватях чудовища с длинными волосами и со старушечьими лицами»; как призывал он свою «мамку»! Отчаяние и ужас проникают в потревоженную детскую душу. На нее дунула жизнь – не щадящая детей своей зловещей обыденностью. Жизнь виновата перед детьми.

Много стараний надо приложить взрослым, чтобы ребенок усвоил взгляды и привычки темного мещанского царства и научился жить по его законам. С ранним замутнением чистой детской души мы встречаемся в рассказе «Накануне поста» (1887). Степа, гимназист второго класса, по всей видимости, безнадежный двоечник, мучаясь над арифметической задачей, легко втягивается в тупой азарт чревоугодия, которым охвачены домашние весь последний день перед постом (все стараются, как можно больше наполнить желудки, чтобы во всеоружии встретить надвигающийся «бесскоромный» режим). Вместо свежего восприятия мира, душевной чистоты и ясности, доброты и справедливости, у этого мальчика тупость мысли, равнодушие, капризы, грубость – неизбежные следствия постоянного общения с существователями. Сцена, разыгранная накануне поста, - верная гарантия, что со временем из ребенка вырастет полноценный член семьи, живущей растительной жизнью. Плесень пошлости уже коснулась его

И если один мальчик проявляет слабость духа, то другой очень ловко перенимает от взрослых не очень-то красивые приемы, например, вымогательства и приспосабливает их к своим детским нуждам, как Коля из юмористического рассказа «Злой мальчик» (1883). Застав целующимися свою сестру с молодым человеком, Коля грозится все рассказать об этом мамаше. Получив рубль за свое молчание, мальчик понимает, что он может постоянно наблюдать за влюбленными. «Как мал, и какой уже подлец! Что же из него дальше будет?!», - скрежетал зубами Лапкин.

«Нежные и пугливые, мягкие, как их бархатные куртки, они вырастают в отравленной среде и, выросши, пополняют собой провинциальную толпу человечества, безнадежно входят в мертвый чеховский город», о котором сын архитектора («Моя жизнь», 1896) говорит: «Ваши дома – проклятые гнезда, в которых сживают со света матерей, дочерей, мучают детей».

Глава 3. В защиту детства

Утро человеческой жизни – детство и юность – в произведениях Чехова предвещает непогоду, которой часто отмечены полдень и закат существования большинства его героев.

В некоторых рассказах трагическая нота звучит столь сильно, что превращает эпизоды из жизни детей в страстный призыв к человеческой совести, в горестное напоминание о том, что где-то рядом страдает ребенок. Это тот самый стук молоточка, напоминающий о чужой беде, о которой Чехов писал в рассказе «Крыжовник»(1898).

Ванька Жуков («Ванька», 1886г), девятилетний мальчик, отданный в учение к сапожнику, стал хрестоматийным образом детского страдания. «А вчерась мне была выволочка, - пишет Ванька глубокой ночью деду. – Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул». Письмо открывает действительно ужасное существование ребенка: «Хозяин бьет чем ни попадя», «еды нету никакой», «а спать мне велят в сенях». Ванька умоляет избавить его от такой жизни: «Увези меня отсюда, а то я помру». И эта мольба звучит еще трагичнее оттого, что мы понимаем: никто не придет на помощь сироте, ведь письмо адресовано «на деревню дедушке».

Безрадостную жизнь Ваньки в Москве скрашивают воспоминания о деревне. В сапожную мастерскую с темным окном врываются красочные пятна – картины счастливого прошлого: дедушкин зеленый сундучок, золоченый орех с елки, белые крыши деревенских изб, праздничная звезда (в Москве ребята с ней не ходят), пение на клиросе (оно в Москве не разрешается). По всему этому Ванька тоскует, как по деревенскому чаю и щам.

Благодаря этим воспоминаниям о деревне рождественская ночь для Ваньки оказывается по-настоящему праздничной: «Праздничной потому, что никто не помешал Ваньке остаться наедине и, хотя бы мысленно (зато с необычайной интенсивностью чувств), встретить Рождество в деревне с дедом, вдохнуть морозный воздух, увидеть (опять в воображении, но очень живо) весело мигающие звезды и Млечный Путь».

Человечностью и справедливостью освещены и надежды Ваньки на возращение в деревню. Это вовсе не эгоистическая мечта об улучшении только собственной участи. Когда Ванька, в своем письме просит деда взять его обратно в деревню, то ни на минуту не забывает о самом дедушке. Он не собирается сесть на шею старику и заранее обдумывает возможность заработка: «А ежели думаешь, должности мне нету, то я ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду». Он готов для деда и табак тереть, и богу молиться «А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, все равно как за мамку Пелагею», - так выражает мальчик свою готовность отплатить добром за добро.

Все человеческое в каждом из нас вместе с Ванькой вызывает к милому дедушке – приезжай. Но дедушка не приедет. Много писем в мире, много жалоб не доходит по назначению. И люди тщетно ожидают себе заступника.

Нет большей печали, чем когда ребенок принимает на свои плечи горе взрослое. Как в осажденной крепости, счет жизни «превращает месяцы в годы, и дитя времени становится человеком, и человеком страдающим». В детском сердце застынет горе, и на всю жизнь останется боль.

Ребенка сживают со свету. Еще меньше места занимает ребенок безответной, кроткой Липы («В овраге», 1900г. ). Кому мог помешать этот «маленький, тощенький ребеночек», которого «считают человеком и даже называют Никифором?». Даже в будущем Липа сулила своему сыну так мало. «Ты вырастишь большой! будешь ты мужик, вместе на поденку пойдем!», - пела она над ее колыбелью. Оказалось, что этому крохотному существу был завещан клочок земли. Хозяйственная Аксинья посчитала себя обиженной и плеснула на Никифора кипятком. Младенец умер, «освободил то маленькое место, которое занимал на земле, - освободил его для взрослых». Борьба за существование происходит не только между равными силами: большие силы борются с маленькими и выходят, как Аксинья, победителями из этой борьбы. После появления в печати «В овраге» Горький писал Чехову из Полтавской губернии: «Читал я мужикам «В овраге». Заплакали хохлы, и я заплакал с ними».

Незащищенность ребенка от произвола взрослых может толкнуть его на поступок ужасный. Взрослые ставят ребенка в условия, когда само физическое существование становится для него невыносимым, и в его душе происходят страшные, непоправимые перемены – он просто перестает быть ребенком, как Варька в рассказе «Спать хочется» (1888). В одном лице прислуга, горничная, прачка и нянька, эта тринадцатилетняя девочка не выдерживает тяжести бессонных ночей

Измученная девочка в бессознании, а «ребенок плачет. Он давно уже осип и изнемог от плача, но все еще кричит, и неизвестно, когда он уймется. А Варьке хочется спать. Глаза ее слипаются, голову тянет вниз, шея болит!»

У Варьки нет даже светлых воспоминаний о деревенской жизни, как у Ваньки Жукова. Ее грезы окрашены в недетские, мрачные тона: темные облака, холодный, суровый туман, какие-то обозы, люди с котомками и тени, бегущие по жидкой грязи Сон и явь, соперничая друг с другом в мрачности, давят на мозг Варьки, она на грани безумия.

Оригинальное исследование («Этюды о мастерстве Чехова») рассказа «Спать хочется» было проведено известным математиком Вениамином Львовичем Теушом. Анализ этого рассказа основан на искусстве «медленного чтения», которым в совершенстве владел Теуш. Он прочитал рассказ о страшной судьбе Варьки как стихотворение из пяти частей, каждая из которых имеет свой особый ритм. Именно этот особый ритм, по мнению Э. А. Полоцкой, передает «глубокое проникновение Чехова в душу 13-летней героини автор этюда обращает внимание на 10 «раздражающих ударов» по Варькиной душе», которые дают ей «ложное представление» о ее враге – безвинном младенце.

Весь рассказ написан в не совсем обычном для Чехова стиле и ритме, в тревожных, даже зловещих тонах, что соответствует трагическому содержанию рассказа. Первая часть (описание варькиной ночи) написана ритмизованной речью, напоминающей стихотворную. Она делится на ряд строф, каждая из которых начинается акцентированной фразой, как бы вдохом, а остальные ее строки звучат словно на выдохе.

НЯНЬКА ВАРЬКА, девочка лет тринадцати, качает колыбель, в которой лежит ребенок, и чуть-чуть мурлычет:

Баю - баюшки-баю,

А я песенку спою».

Вторая часть рассказа (смерть отца Варьки, бегство в город) написана в другом, хотя и тревожном ритме. Она не делится на строфы, а состоит из отдельных жестких фраз, заканчивающихся отцовским «бу-бу-бу» по тем же ритмическим законам, по которым в первой части приводится колыбельная «Баю-баюшки-баю». И тут же, на середине фразы («Варька идет в лес и плачет там») делается переход в третью часть: бредовую смесь сна и яви:

«но вдруг кто-то бьет ее по затылку с такой силой, что она стукается лбом о березу».

Затем чистая явь:

«Она поднимает глаза и видит перед собой хозяина-сапожника».

Четвертая часть построена по совсем особому ритму, состоящему из десяти последовательных убийственных ударов по измученной варькиной душе, каждый из которых начинается окриком "Варька!", звучащим как собачье "Гав!". По ритму эта часть напоминает избиение жертвы до смерти: когда она падает, ее выпрямляют ударом в лицо, если падает вправо – бьют справа и т. д. Вот эти удары: «Варька, затопи печку!», «Варька, поставь самовар!» «Варька, почисть селедку!», «Варька, покачай ребенка!».

Начинается пятая часть - развязка. Начинается последняя ночь, поначалу состоящая целиком из обрывков мелодий первой части, с сохранением ее ритмизованной речи. Тем самым Чехов композиционно связал начало и конец рассказа и, кроме того, создал впечатление нескончаемой, тягучей Варькиной ночной пытки.

«ЗЕЛЕНОЕ ПЯТНО на потолке и ТЕНИ от панталон и пеленок опять лезут в полуоткрытые глаза Варьки, мигают и туманят ей голову.

- Баю-баюшки-баю, - мурлычет она – а я песенку спою. ».

Измученная девочка в бессознании находит «врага», мешающего ей спать: это младенец! И задушив его, она «смеется от радости, что ей можно спать, и через минуту спит уже крепко, как мертвая». Эта фраза продолжается уже неритмизованной прозаической речью. Последнее слово рассказа – это страшная участь Варьки. Убийство ее души началось с того, что отнеслись к ней как к вещи. Теперь она мертва, независимо от того – останется ли она физически невредимой, или хозяин поутру запорет ее шпандырем или затопчет ногами.

Ребенок, лишенный детства, - что может быть трагичнее! Чем безрадостнее было детство, тем на большее зло способен взрослый, считают психологи. Протест Варьки принял страшную форму уже в детстве, настолько сильна ее физическая мука при полном отсутствии сочувствия с чьей-либо стороны. К сочувствию и призывал Чехов, выступив адвокатом ребенка – убийцы.

Будучи по профессии врачом, Чехов сознательно показал в рассказе, как опасно обременять ребенка непосильным трудом. Детская психика – явление тонкое и сложное, требующее к себе самого бережного отношения.

Педагогическое кредо писателя в рассказе «Дома»

Своеобразие психики ребенка пристально исследовано Чеховым в рассказе «Дома» (1887). Прокурор Быковский, узнав, что его семилетний сын Сережа курит, бьется в поисках средств воздействия на сына. Внимание писателя сосредоточено на том, как взрослый, разумный человек, искренне желает контакта с сыном: «у тебя есть лошадки и картинки. Ведь я их не беру? Может быть, я и хотел бы их взять, но ведь они не мои, а твои!». Что же отвечает Сережа? «Ты, пожалуйста, папа не стесняйся, бери! Это желтенькая собачка, что у тебя, на столе моя, но ведь я ничего. Пусть себе стоит!». Этому великодушному суждению чуждо казенное мышление взрослого, к тому же юриста, апеллирующего к закону: «Каждый человек имеет право пользоваться только своим собственным добром».

Отец никак не может найти с сыном общего языка. «У него свое течение мыслей,-думает отец. – У него в голове свой мирок, и он по-своему знает, что важно и что не важно. Чтобы овладеть его вниманием и сознанием, недостаточно подделаться под его язык, но нужно также уметь и мыслить на его манер». Однако отцу это не удается.

Евгений Петрович мучительно ищет доводы: «Прежде, в мое время, эти вопросы решались замечательно просто. Всякого мальчугу, уличенного в курении, секли». Самого Евгения Петровича, чтобы он не курил, мать «задабривала деньгами и конфектами». Но сейчас эти средства «ничтожны и безнравственны». Вспоминая дни учебы в гимназии и двух-трех исключенных из-за курения гимназистов, «их последующую жизнь», прокурор не может не признать, что «наказание очень часто приносит гораздо больше зла, чем само преступление». И для самого Чехова эта мысль не является случайной.

Из ежедневных наблюдений за сыном отец понял, что у детей свои художественные воззрения. Взрослому их видение мира может показаться просто не нормальным. «Он находил возможным и разумным рисовать людей выше домов, передавать карандашом, кроме предметов, и свои ощущения. Так, звуки оркестра он изображал в виде сферических, дымчатых пятен, свист — в виде спиральной нити. В его понятии звук тесно соприкасался с формой и цветом, так что, раскрашивая буквы, он всякий раз неизменно звук Л красил в желтый цвет, М - в красный, А - в черный и т. д. » В художественней натуре Сережи кроется секрет того неожиданно сильного впечатления, которое произвела на него сказка о царевиче, погибшем от курения.

Пока отец-прокурор рассчитывал на повиновение сына своему законному родительскому требованию, он чувствовал, что эффекта не добился. Пропетое «че-естное слово!» звучало, увы, неубедительно. Но, когда, восхищенный рассказом о прекрасном дворце и саде с разноцветными птицами и стеклянными колокольчиками на деревьях, Сережа узнал, что из-за курения погибли и царевич, и его старый отец, и все царство со всеми птицами и колокольчиками, он пообещал дрогнувшим голосом: «Никогда больше не буду курить».

Почему Сережу, безучастного к назиданиям («курить вредно») тронула, взволновала, заставила задуматься сказка? Почему истина лучше познается людьми в образном, художественном виде?

Почему историю усваивают, как правило, «только по былинам и историческим романам», а житейский смысл люди черпают «не из проповедей и назиданий, а из басен, романов, стихов»?

Да, литература – могучее средство словесного воздействия.

В этом рассказе слышен голос самого Чехова, отзвук его мыслей о воспитании детей, о взаимоотношениях с ними родителей. Писатель стремился показать, что с душой ребенка нужно обращаться бережно; лишь знание особенностей этой души и разумная любовь к маленькому человеку могут воспитать в нем добрые начала. Русский публицист К. К. Арсеньев обратил внимание на глубокие знания Чеховым детской психологии: « в этой области г. Чехов также чувствует себя как дома. Автору удалось здесь не только фигура Сережи, но и фигура отца, блуждающего в потемках педагогии и торжествующего там, где всего меньше ожидал победы». Не случайно П. Перцов считал, что его рассказы о детях, лучше его рассказов о взрослых: «чтобы войти в детский мир в качестве верного и понимающего наблюдателя, в качестве «своего человека», и вынести оттуда цельные и законченные впечатления, достаточно быть тонким психологом».

Поэтическое восприятие мира Егорушкой – апофеоз темы детства

Когда мы говорим о доброте и щедрости детской души в прозе Чехова, о том, что его маленькие герои наделены каким-то острым чувством справедливости, то вспоминаем Егорушку из повести «Степь» (1888). И думая о том, какое место в формировании ребенка занимает его поэтическое восприятие мира, мы не можем не вспомнить переживаний Егорушки.

В эту свою первую повесть Чехов вложил много личного: в ней действительно отобразились воспоминания детства, автобиографические подробности, географически достоверный маршрут: Егорушка ехал из Таганрога в Ростов.

Егорушку увозят из родного дома учиться в чужой город, он плачет. В памяти встают, как живые, картины, образы недавних дней: белая церковь, арестант, сочетание белых памятников на кладбище с июльской зеленью вишни. Затем эти образы сменяются молчаливой, неизмеримой степью.

Чехов изображает степь, увиденную глазами десятилетнего Егорушки. Видение мальчика предполагает ощущение мира без определенных координат времени и пространства. Время и пространство сливаются в степи, и само время как будто останавливается. Время течет «за страницей страница, как минутная стрелка на старинных часах, как тень на циферблатах древних солнечных часов»: «казалось, что с утра прошло уже сто лет не хотел ли бог, чтобы Егорушка, бричка и лошади замерли в этом воздухе и, как холмы, окаменели бы и остались навеки на одном месте?».

Для Чехова, как и для Пастернака, степь – это пространство, распахнутое в космос. Степь заполняет собой мироздание. Кажется, само небо отражается в степи: «когда долго, не открывая глаз, смотришь на голубое небо, то почему-то начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и все то, что считал раньше близким и родным становится бесконечно далеким и не имеющим цены. Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет ,само непонятное небо и мгла, равнодушные к короткой жизни человека, гнетут душу своим молчанием сущность жизни представляется отчаянной, ужасной».

Эти впечатления от неба, очевидно, исходят не от Егорушки, хоть и являются частью его сознания. И каждый раз возникает вопрос: кто это говорит, кому принадлежат эти мысли?

Чехов то бесстрастно извещает нас о тех или иных моментах путешествия Егорушки, то «смотрит на мир глазами, то представляет перед нами всеведущим человеком, который знает не только настоящее, но и будущее Егорушки, то воспользовавшись тем, что его герой уснул, вспоминает свое прошлое, мечтает, размышляет, философствует».

Близость рассказчика к его маленькому герою, умение «слиться с ним, раскрыть его душу подкупают нас сердечностью повествования». От зрелости картин, физически ощутимых запахов и звуков кажется, что мы сами совершаем это путешествие. Мы не только видим степь, но и сливаемся с душевным миром Егорушки: «вся степь пряталась во мгле, как дети Мойсея Мойсеича под одеялом», дождь и рогожа «как будто поняли друг друга, заговорили о чем-то быстро, весело и противно, как две сороки».

Егорушка смотрит на степь не просто как впечатлительный ребенок, а как поэт и художник. Он испытывает «непреодолимое желание слиться с ней, раствориться в природном мире». Перед Егорушкой развертывается картина за картиной.

Подобно человеку, степь живет собственной напряженной эмоциональной жизнью, сменяя настроение, изменяясь внешне. Чеховская степь может быть унылой и тоскующей, изнывающей от зноя, может быть полна жизненных сил и красоты. Она подвластна силам стихии. В центре обеих картин грозы – образ ветра: «вдруг в горячем воздухе что-то прорвалось, сильно рванул ветер и с шумом, со свистом закружил по степи над самой головой со страшным, оглушительным треском разломилось небо». И только вторая попытка ветра приносит степи спасительную влагу.

Образ застывшей в изнеможении, выжженной степи находит свое выражение в песне женщины-степнячки, услышанной Егорушкой. Эту жалобную, грустную песню Егорушка воспринимает как песнь травы: « в своей песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренне убеждала кого-то, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она уверяла, что ей страстно хочется жить вины не было, но она все-таки просила у кого-то прощения и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя».

Нас покоряет умение автора передать тончайшие оттенки настроений и переживаний главного героя, основной секрет обаяния этого произведения, «его художественной силы в особой многоплановости повествования. Отсюда и глубина, и музыкальная завершенность «Степи». Исследователи отмечали наличие «системы символов», даже «тесного ряда», «музыкальность» композиции.

Ночная степь предстает перед нами как предмет поэтического человеческого созерцания: «едешь час-другой Попадется на пути молчаливый старик-курган или каменная баба, поставленная Бог ведает кем и когда, бесшумно пролетает над землею ночная птица, и мало-помалу на память приходят степные легенды и хочется лететь над степью вместе с ночной птицей».

Те же мысли возникает при виде широкой степной дороги. Она наводит Егорушку на сказочные мысли. «Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? – удивляется Егорушка. – Это непонятно и странно». И Егорушка представляет легендарных гигантских героев, громадных лошадей и колесницы, какие можно найти в рисунках к Священному Писанию и «как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали!». Это пространство пугает маленького героя.

Фантастические существа могут родиться в «эмоционально разгоряченном сознании Егорушки», как ветряк, не исчезающий из глаз, сколько бы не удалялась от него бричка, и потому кажущийся мальчику «колдуном».

Чехов сказал о композиции «Степи», что отдельные ее части связаны между собой как пять фигур кадрили, подразумевая под этим «повторы и ритмические возвращения» к тому, что было уже в предыдущих страницах и прошло.

Яснее всего этот ритм отмечается упоминаниями мельницы: сначала она едва различима на горизонте: «похожа на маленького человечка, размахивающего руками». Спустя две страницы, «мельница, машущая крыльями, приближается. Она становится все больше и больше, совсем выросла, и уж можно отчетливо разглядеть ее два крыла».

Страница заканчивается так: « ветряк все еще не уходил назад, не отставал, смотрел на Егорушку своим лоснящимся крылом и махал. Какой колдун!». Наконец Егорушка приезжает в город, где нет места для мельницы, но: «Тит на тонких ножках подошел к постели и замахал руками, потом вырос до потолка и обратился в мельницу».

Однако не так все просто, как может показаться, складывается у человека с природой. Суть «Степи» - степь, которую забыли. Чехов писал, что вечная тема классической литературы – разобщенность человека с миром природы.

А девятилетний мальчик способен ощутить этот мир во всей разноликости: степь в восприятии автора и его маленького героя величественная и страшная, и не всегда понятная, полная движения и звуков. Она живет, замирает, сопереживает. Степь - живое существо: сбросила полутень, засверкала, улыбнулась, «легко вздыхает широкой грудью», «пепельно-седое кудрявое облако» переглядывается со степью. Ребенок со своим свежим взглядом на мир способен почувствовать живую душу степи.

Егорушка начинает свой путь в уездном городке и заканчивает его в большом городе. Он отправляется в поездку для получения «образования», но его путешествие и есть образование.

«Степь» завершается словами: «Какова-то будет эта жизнь?». Можно почти с уверенностью сказать, что жизнь его будет нелегкой. Как в начале поездки, так и в конце он отправляется в «новую неведомую жизнь» в слезах.

За плечами у Чехова десять лет литературного труда, а он воспринимает «Степь» своим «началом». В ней он выразил все самое важное и сокровенное, что накопилось в душе писателя.

Страница за страницей проходит детство Егорушки так же, как и прошло когда-то наше детство. Потому-то повесть и трогает нас. Егорушка – «эхо всех воспоминаний о детстве», возникающих при чтении «Степи», эхо нашего детства.

Заключение

Наше первое знакомство с Чеховым начинается в раннем детстве. Рядом с Красной Шапочкой, золотой рыбкой, Золушкой оказываются Каштанка и Белолобый. В начальной школе мы сопереживаем Ваньке Жукову. В старших классах занимаемся анализом его рассказов: «Хамелеон»(1885), «Человек в футляре» (1898), «Унтер Пришибеев» (1885), «Ионыч» (1898). Затем знакомимся с Чеховым-драматургом: с пьесами «Вишневый сад» (1903), «Чайка» (1896), «Дядя Ваня» (1897). Перед нами проходит длинный ряд чеховских героев, разнообразных как по характеру, так и по жизненной позиции.

К сожалению, в школьной программе не рассматривается такая тема, как «Чехов и дети», которая занимает немалую часть в творчестве писателя. Поэтому в своей исследовательской работе я попыталась раскрыть эту тему. В чеховских рассказах о детях можно проследить всю историю человеческого детства – от первых шагов двухлетнего Гриши («Гриша»), который не знает зачем существует папа, до продуманных действий гимназиста Коли, который за рубль согласился не выдавать чужой тайны («Злой мальчик»). Можно увидеть как в жизнь ребенка вторгается ложь («Житейская мелочь»), как просыпается интерес к деньгам во время игры детей в лото в рассказе «Детвора», как каторжный труд меняет психологию маленького ребенка («Ванька», «Спать хочется»).

Особое отношение у меня сложилось к герою рассказа «Дома». Чехов трогательно и тонко описал не только внешность Сережи, но и его внутренний мир. Когда мальчик касается своей щекой волос отца, то от этого соприкосновения становилось тепло и мягко не только отцу, но и мне.

Мне интересно было работать с детскими рассказами Чехова, так как это не просто рассказы о детях, а психологические исследования, благодаря которым мы познаем ребенка во всей его природной, возрастной, индивидуальной неповторимости.